Третий роман Дмитрия Захарова – фантастическая антиутопия с мифологическими мотивами о реальности, в которой небо не похоже на гибсоновский «телевизор, включенный на мертвый канал»; здесь «вместо неба по-прежнему была грязная половая тряпка», иначе говоря, реальность эта – самая что ни на есть наша. В «Средней Эдде» есть граффити, убивающие тех, кто на них изображен; есть часы, ведущие отсчет до конца света; есть люди, которые могут иметь или не иметь некое отношение к скандинавским богам. Однако главное, что здесь кажется фантастическим, – мир власти, мир Москвы, мир закулисных высоких энергий, творящих совершенно невероятные вещи с пространством-временем, прошлым-настоящим, реальностью политической и даже физической. Беда в том, что этот уровень «Средней Эдды», представляющийся со стороны описанием какого-то абсолютно потустороннего, инопланетного измерения, какого-то абсурдного и страшного Мидгарда, – это уровень, в котором нет ни капли фантастики. Порукой чему – все те события, которые сначала были описаны в романе, а потом произошли на деле, отчего книга успела стать культовой. Стиль «Средней Эдды» таков, что ее можно с одинаковым успехом и разгадывать, и переживать; оба этих способа чтения требуют погрузиться в бездну Рагнарёка, когда с каждой страницей нарастают давление и неопределенность, а мир за окном сливается с миром за строчками – потому что это он и есть.
Как будет выглядеть высокотехнологичный мир будущего, где интернет и телепортация давно уже общее место, где людей лечат нанороботы, где телекинез, телепатия и полёты к звездам общедоступны – мы знаем по многочисленным фантастическим произведениям. Федяров рисует мир будущего, где все эти чудеса будущего – давно и навсегда пройденный этап развития человечества, и заглянуть за край Сингулярности позволяет его повесть «Сфумато».
Продолжаем разговор: вот вам еще парочка номинантов на "Новые горизонты".
Владимир Калашников. Лига выдающихся декадентов. – М.: Снежный Ком М, 2019. (Номинировал Валерий Иванченко):
На уровне аннотации книжка Владимира Калашникова вызывает восторг саркастический. Василий Розанов, Андрей Белый, Павел Флоренский и многие с ними встают в начале прошлого века на пути инфернального зла. Не только семье Гумилёвых в глаза чудовищ смотреть.
На деле всё не так просто. «Лига выдающихся декадентов» — не совсем беллетристика. Ни наглядности комикса, ни лёгкости слога здесь нет. Текст исполнен любви к персонажам, эпохе и языку, но правила беллетристики презирает.
Образованный товарищ, которому я дал эту книгу, сказал, что похоже на романы Белого, но в действительности всё было не так, ведь он все мемуары прочёл. Ещё он сказал, что похоже на «Цветочный крест», только хорошо написанный. На Шмаракова тоже похоже, сказал он.
Четырёхчастный исторический фарс Калашникова, наверное, не удивит сюжетом, да и по свойствам своим не сможет завладеть обширной читательской аудиторией, но по части авторского перфекционизма он решительно выламывается из ряда всего ныне сочиняемого.
Формально это детектив, причем детектив космический: в далеком поселении, отделенном от условной метрополии человечества множеством врат-червоточин, произошло загадочное убийство, и из «центра» вызывают следователей: женщину – офицера, «федерального дракона», и мужчину – антрополога, способного заглянуть за лицевую сторону конкретной культуры. Таким образом, «Восьмой ангел» – детектив антропологический: прежде чем понять, кто стал убийцей, нужно понять, как функционирует общество, которое стало для этого убийства декорацией. Такие тексты в фантастике достаточно редки – всерьез с воображаемыми культурами будущего работал, пожалуй, только Джек Вэнс, но его миры всегда отличались экстравагантностью. В то время как мир «Восьмого ангела», скрывающий несколько странных и страшных тайн, существует по тем же законам, что и любое современное сообщество; просто мы забыли о том, что любая наша повседневная условность уходит корнями в прошлое, иногда далекое. Если «Восьмой ангел» в каком-то смысле и возвращение к старой доброй фантастике, то на новом витке, учитывающем то, что мы узнали о себе как о виде за последние полвека. Конструирование мира вообще штука непростая, а уж когда он сконструирован так, что детективной и значимой становится не только история, но и История, это ровно те новые горизонты, которых так не хватает нашей фантастике.
Новый роман Романа Шмаракова сочетает в себе достоинства предыдущих: парадоксальную структуру «Овидия в изгнании», викторианское мировидение «Каллиопы, дерева, Кориска», лабиринты античных историй «Книги скворцов». На первом уровне это типично английский детектив: деревня с очень древней и очень местной историей, группа чрезвычайно разных людей, сведенных воедино семейными и прочими обстоятельствами, таинственное колониальное наследство, запутанная игра преступного и иного разума, а также, разумеется, серия убийств, включая убийство попугая, который слишком много знал. На втором уровне это (весьма условная) фантастика: ночью, когда все расходятся спать, оживает висящая в гостиной картина, на которой беседуют пастушка и глядящий на нее из кустов волк; этот последний рассказывает бесконечные истории, забавные и поучительные, случившиеся с художником г-ном Клотаром и его друзьями г-ном де Корвилем, г-ном де Бривуа и г-жой де Гайарден за пару веков до того. Где-то внутри этих историй скрыт третий уровень, позволяющий читателю самому побыть детективом, но не обычным, а метафизическим: этот уровень не просто объединяет первые два, но трансформирует всё повествование – и читателя, если повезет, тоже.
Валерий Иванченко:
Вольное высказывание о двух самых заметных книгах нынешнего конкурса осложняется тем, что о них уже писал по-своему исчерпывающие рецензии выбывший нынче из жюри критик Рондарев (их можно посмотреть на сайте Нацбеста: Харитонов был номинирован в позапрошлом году, Шмараков в нынешнем). Однако ж и мы найдём что сказать.
«Автопортрет с устрицей в кармане» – это вялый детектив, переполненный великим множеством посторонних историй, излагаемых как живыми, так и анимированными персонажами. Если эти истории выбросить, получится такая пьеса из британской будто бы жизни, какие в своё время любило ставить в нескольких сериях советское телевидение. Так и видишь какого-нибудь Козакова или там Гафта, с удовольствием изображающего натурального англичанина и со вкусом произносящего придуманные Романом Шмараковым остроумные монологи. Однако детектив здесь сам по себе полная ерунда, а в побочных историях, вроде бы, смысл «романа» и состоит.
Насколько можно понять, роман задуман как над-текст (лабиринт расходящихся текстов), призванный иллюстрировать ту мысль, что всё окружающее есть набор выдумок, фантазий, результат коллективного творчества. «Сплетни», – говорит один персонаж. «Критика источников», – возражает другой. Вот именно: их реальность сплетена из фейков, но критиковать её глупо, недаром главный рационалист и оказывается в итоге убийцей, повернувшемся на совершеннейшей чепухе. Мир построен на болтовне – или на творчестве, это вопрос формулировки и отношения.
Читать роман нескучно (пока автор не залазит в слишком дремучие дебри). Но смысл такого чтения довольно эзотеричен. Мы, просвещённые эксперты, понимаем, что речь идёт о фантастике в целом. Истории, рассказываемые персонажами романа, точнее стратегии их, ясно видны в большинстве текстов, представленных ныне на конкурсе: и у Белоиван, и у Ляха, и у Боровикова, и у Харитонова, и у Щепетнёва – все их истории, вернее, истории, подобные им, препарируются и пародируются Шмараковым, и все они – автопортреты авторов, прячущих в карманах стыдную устрицу. Будь мы беспристрастны, то присудили бы этому «Автопортрету» первое место, поскольку концептуально он всех победил. Но роман, закрывающий тему, – это путь тупиковый, новых горизонтов не открывающий. Лучше уж Харитонов, чей Буратина может продолжаться до бесконечности.
Изящная безделушка в хорошем, даже высоком смысле слова. Имитация стилей, Англия XIX века, Франция XVIII века, тонкий юмор, который бы сделал честь Бернарду Шоу. Автор – доктор филологических наук, а читатель у него должен быть как минимум кандидатом, иначе добрая половина всех изящных филологических фокусов, заложенных в текст, останется незамеченным. Автор мастерски владеет стилем, и не одним, а самыми разнообразными стилями разных эпох и народов. Тонкий клубок стилизаций, пародий, имитаций, парафраз – жаль, отсутствие специального образования не позволяет отследить, что же именно тут стилизуется. Впрочем, «цитируются» не только стили, но и сюжеты – исторических анекдотов, биографий художников, риторические фигуры – думается, никто из ныне живущих русскоязычных авторов не способен к искусству столь многоуровневой стилизации. В отличие от авторов некоторых других текстов, номинированных на «Новые горизонты», Роман Шмараков не снабдил свой роман комментариями и списком источников. В литературном отношении конечно это бы текст не улучшило, но было бы и логично, и познавательно. Погружаясь в это виртуозное плетение словес, нет-нет и задаешь себе вопрос: «зачем это вообще написано?». Разумеется, нет такого гениального романа, который бы сам собой, беспроблемно, мог «ответить» на этот вопрос, однако есть романы, в связи с которыми этот вопрос не всплывает. Если по тексту вообще можно судить об авторе, то автор «Портрета» предстает филологом, не интересующимся ничем, кроме своих ученых занятий. В романе звенят отзвуки былых литератур и старинных литературных приемов, герои спорят об интерпретации латинской надписи, бесконечное число рассказов оказывается вставлены в другие рассказы, вялый детективный сюжет распыляется между бесчисленными историями рассказываемыми персонажами, причем значительная часть этих историй сама «филологическая», посвящена созданию или интерпретации текстов, но все заведомо несерьезно, все, что мы имеем– болтовню персонажей. Не думается, что читатели, способные оценить прелесть всей этой литературной игры, будут многочисленны. Иногда ценишь и некие иные ценностные интенции, кроме игры в бисер. Каждый абзац этого текста открыто говорит: «Я лишь форма без содержания, но зато какая форма!»
И члену жюри придется решать, кому же отдать первенство – непревзойденному мастеру слова, или литераторам с более скромным дарованием, интересующимся чем-то, кроме слов.
Литература ничего никому не должна, но это относится ко всем ее аспектам, а не только к «служению обществу».
Известен анекдот, согласно которому, филолог Якобсон, отказывая Набокову – большому писателю – в праве преподавать в университете, сказал: «Мы же не назначаем слона профессором зоологии!» Точно также не всегда уместно держать профессора зоологии в цирке вместо слона, даже если выдающийся зоолог к тому же наделен талантом художника-анималиста. Стилизованный рисунок слона не всегда заменяет живого зверя.
Андрей Василевский:
Мне давно нравится этот роман. Хотел его целиком печатать в «Новом мире», не сложилось. И с отдельным книжным изданием у автора не сложилось. Поэтому до сих пор рукопись. Конечно, это игра с жанром (в первую очередь с «классическим английским детективом»). Игра, во-первых, «высокая», а во-вторых, печальная. Весьма интересны там Пастушка и Волк с картины. Они, конечно, не ведут никаких расследований, но раз нам задана общая квази-детективная рамка, то невольно думаешь, что они очень опосредованно отражают другие знаменитые литературные пары – Ватсон и Холмс, Гастингс и Пуаро. Пастушка – это тот, кто «не понимает», кому надо всё надо объяснять; Волк – тот, кто знает, понимает и объясняет. Рассказываемые Волком истории играют среди прочего роль торможения, чтобы оттянуть «момент истины»:
«– Почему ты не рассказал мне? – спросила пастушка.
– Я надеялся, ты никогда не узнаешь об этом, – сказал волк. – Будь это в моих силах, так бы и вышло. Но я нарисованный волк, в моих силах не так много.
– Как это вышло? – спросила пастушка.
– Я расскажу тебе, – сказал волк. (…)
– Вот, значит, чем все это кончится, – сказала пастушка.
– Мне очень жаль, – сказал волк. – Ты не представляешь, как мне жаль».
Галина Юзефович:
Текст пронзительно прекрасный и завораживающий на микроуровне и практически не читаемый в объеме романа. «Автопортрет с устрицей в кармане» – это две сложным образом переплетенные между собой сюжетные линии. Молодую художницу по имени Эмили находят убитой накануне приема, посвященного открытию выставки ее картин. В дом съезжаются разнообразные гости, пытающиеся (впрочем, без особого энтузиазма) раскрыть убийство, и то помогающие, то скорее мешающие следствию. Параллельно с этим на одной из картин Эмили, изображающей волка и пастушку, завязывается диалог – или, вернее, монолог: многомудрый волк рассказывает наивной пастушке диковинную историю, стилизованную под галантную французскую прозу XVIII века. Ни одна из линий, по сути дела, ничем не завершается (вернее, одна косвенным образом завершается внутри другой), герои почти неразличимы, а сюжет служит только формальной поддерживающей рамкой для безупречной (на самом деле, утомительно безупречной) ткани текста. Если бы прозу Шмаракова можно было потреблять в сверхмалых дозах – скажем, по абзацу в неделю, он, бесспорно, был бы одним из лучших – если не лучшим – стилистом нашего времени. Однако неготовность (трудно заподозрить автора в неспособности) выстроить сюжет и нежелание внести в текст что-то, помимо безупречного изящества – например, немного мысли или настоящего, незаемного и нестилизованного чувства – делают область читательской применимости «Автопортрета с устрицей в кармане» трагически узкой.
Классический английский детектив – по сути, даже детективная пьеса типа «Мышеловки» – в упаковке итальянского романа эпохи Возрождения: в уютном провинциальном особняке, обжитом странным набором колоритных типов, убиты юная девушка и пожилой болтливый попугай. Не менее болтливыми оказываются подозреваемые, ежеминутно выдающие истории различной степени поучительности и нелепости. Не отстает от них и нарисованный волк, малозаметный персонаж висящей на стене картины, с непонятной почти до финала заботливостью развлекающий фабулесками простодушную первоплановую пастушку.
Шмараков гений высокоинтеллектуальной смеховой культуры, утонченно едкий мастер всесокрушающих и страшно обаятельных шуток по любым поводам. Почему-то принято считать, что сюжет то ли дается ему хуже, то ли просто не слишком его интересует. «Автопортрет» эту версию обнуляет, – тут все в порядке с сюжетом и интригой, – но репутацию непростого автора, увы, способен только укрепить. Виноват в этом не автор, который прекрасен, и не текст, который очарователен, а та простота массового читателя, что хуже воровства. Уморительные шутки про итальянских художников, французских дам, античных богов и немножко про английских простаков, которыми в залповом режиме перебрасываются умники и немножко простаки, слишком толстым слоем обкладывают интригу, чтобы надеяться на легкую усваиваемость. Жаль – но тем радостней за читателя, до которого Шмараков дойдет.
Прекрасный роман. Я хочу по этому поводу употребить одно сравнение, которое я уже употреблял недавно. Но – хорошее – повтори, и ещё повтори. Проблема текстов этого автора в некотором совершенстве стиля. Писатель Куприн в 1929 году написал рассказ «Ольга Сур» – про циркача, что, добиваясь руки дочери хозяина, придумывает замечательный цирковой номер. Номер действительно замечательный – с полётами и гирями, но: «Да, мы многого ждали от этого номера, но мы просчитались, забыв о публике. На первом представлении публика, хоть и не поняла ничего, но немного аплодировала, а уж на пятом – старый Сур прервал ангажемент согласно условиям контракта. Спустя много времени мы узнали, что и за границей бывало то же самое. Знатоки вопили от восторга. Публика оставалась холодна и скучна.
Так же, как и Пьер год назад, так же теперь Никаноро Нанни исчез бесследно и беззвучно из Киева, и больше о нем не было вестей.
А Ольга Сур вышла замуж за грека Лапиади, который был вовсе не королем железа, и не атлетом, и не борцом, а просто греческим арапом, наводившим марафет» (Куприн А. Ольга Сур // Собрание сочинений в 9 т. Т. 7. – М.: Правда, 1964. С. 353).
После этой цитаты стоит объясниться: дело в том, что это текст умный, в нём есть некоторая важная для меня работа на уровне фразы, и даже – словосочетания. Там есть шутки, умещающиеся в зазор между словами, ирония, и вообще что-то мне нужное. Ну холодную скучную публику я могу проигнорировать – я не в цирке. Работа эта совершена автором, но и читатель принуждён её совершать, а этого, как мне кажется, в современной фантастике очень не хватает.
В параллельном мире, там, где словосочетание «русская фантастика» не означает сотни наименований беспросветной лабуды в год и жанр не имеет той репутации, которую он упорными трудами заслужил в нашем русскоязычном пространстве, К.А. Терина (псевдоним Катерины Бачило) уже давно стала бы одной из ведущих фантастических сочинительниц. Катерина пишет своим, особенным языком (он варьируется достаточно, чтобы можно было говорить о стиле); ее рассказы и повести всегда странны, они никогда не снисходят до читателя, но, наоборот, предлагают ворваться в чудесный жуткий мир, продуманный до мелочей, и оценить его по достоинству; ее герои – неизменно живые люди, слишком живые и со слишком живой болью, чтобы умещаться в сказке. «Бес названия» – отличный пример «типичной К.А. Териной» (с той поправкой, что К.А. Терина типичной не бывает). Странный мальчик, непонятная записка, безумная встреча: почти абсурдистская завязка постепенно перерастает в очень человеческую историю о потере и преодолении. Я буду рад, если «Бес названия» послужит поводом, чтобы прочесть сборник «Фарбрика» весь, целиком. Мне кажется, пока у нас – в русской фантастике – есть такие тексты, у нас есть и некоторая надежда.
Валерий Иванченко:
Мастерски сделанный и, главное, недлинный рассказ. Душевная городская сказка. Без открытий и прорывов. К «русской фантастике» никакого отношения не имеет, сюжетно и стилистически ничем особенным не выделяется. Любой хороший писатель мог бы похожий рассказ написать. И у любого такого писателя рассказ считался бы проходным.
Городская фентези – очень благодарный жанр, поскольку касается жизни горожан, читателей, нашей жизни. В нем воплощаются наши страхи и желания. Автор «Бес названия» вполне квалифицированно настраивается на эту волну, его тема – психотерапия как магия – совершенно идеальна для того, чтобы текст был актуальным и задевал читателя. Однако произведения небольшое, в сущности рассказ, а не повесть, и в нем пока виден скорее потенциал этой темы. Вполне возможно, что «Бес названия» мог бы быть развернут в очень интересный роман, но пока мы имеем дело лишь с этюдом, можно сказать с авторской заявкой, в нем как-то всего мало, и хотя он хорошо написан и придуман, в нем нет ничего выдающегося, хочется продолжения, хочется большего числа измерений. Есть гениальные рассказы, которые не должны быть длиннее, чем они есть, здесь же мы имеем дело с рассказом, который производит впечатления эмбриона произведения «Большой формы».
Андрей Василевский:
Мне кажется, рассказ «Бес названия» присутствует в общем списке для ассортимента, для жанрового разнообразия. В нем есть некоторая милота, но не более того. В книге «Фарбрика» он, возможно, читается иначе. (Извините, кого обидел.)
Мальчик в ночном метро осторожно, но бесповоротно меняет чужую жизнь, которая могла кончиться – а теперь вот только начинается.
В третий раз читаю этот рассказ и в третий раз радуюсь. Он сделан по всем правилам «Рваной грелки», что сбила нюх очень многим талантливым ровесникам автора – но, к счастью, не автору. Грелочные правила выдрессировали кучу МТА, обучив их с жабьим хладнокровием и механистической точностью замешивать нужных героев в нужный набор эпизодов, и выпекать горы фальшивых игрушек. У К.А.Терины тоже все нужное и на месте – но ум живой, сердце горячее, а игрушки не фальшивые. Редкость и радость.
Прекрасный текст. Я, правда, не понимаю, отчего нельзя было номинировать целый сборник (возможно, я что-то пропустил в правилах). Оттого мой интерес и моё уважение к этому тексту выглядит, как некоторый аванс. Автор талантлив, и как всегда, когда автор талантлив сразу в нескольких областях, неровен (по крайней мере в одной из них). Мне кажется, что эта проза, чем-то напоминает графические работы автора. Как человек рисует, так он и пишет, а тут графическое управляет текстом, или той частью человека, которая занимается текстом.
облако тэгов
